Елена Игнатова - Загадки Петербурга I. Умышленный город
А вокруг войны много нечистого и лжи. Поначалу — лжи «патриотической»: с газетных страниц не сходили проклятия подлым тевтонам, публиковались солдатские письма: «Мы, серые герои, уже шестой месяц проливаем свою последнюю каплю крови за отечество».
Голлербах в книге «Город муз» писал: «Как всегда, громче всех возмущались жулики. Театры и шантаны ломились от публики, война жирно кормила казнокрадов, вылуплялись неведомо откуда новые меценаты и коллекционеры, бешено кутило тыловое офицерство».
Война — это лазареты в Петербурге, белые косынки сестер милосердия, инвалиды (их все больше). И неведомые дотоле очереди у магазинов и лавок — тогда их называли «хвостами». Цены на продукты поднялись в первые дни войны и с тех пор росли постоянно. «Привыкнув к многолетней неподвижности российских цен… русские люди только обомлевали от несусветного военного роста цен… Хлеб из четырех копеек фунт да шесть — это как будто земля зашаталась. Чай! Уже по-прежнему не попьешь. Селедка была четыре копейки фунт, а теперь 30!» (А. И. Солженицын. «Октябрь шестнадцатого»).
Начались перебои с продовольствием. Ходили слухи: крестьяне прячут хлеб, торговцы скрывают товары. Изо дня в день с раннего утра люди выстраивались в «хвосты»; в них нарастали раздражение, ожесточение, злоба. В основном в очередях женщины, и их скопление обретает характерные черты. Это — «прислуга» из кошмаров Александра Блока: «Я вдруг заметил ее физиономию и услышал голос. Что-то неслыханно ужасное. Лицом — девка как девка, и вдруг — гнусавый голос из беззубого рта. Ужаснее всего — смешение человеческой породы с неизвестными низкими формами… Так, совершенно последовательно, мстит за себя нарождающаяся демократия: или — неприступные цены, воровство, наглость, безделье; или — забытые существа неизвестных пород».
З. Н. Гиппиус вспоминала о возвращении в Петербург в первые дни войны. «Дорога эта мне запомнилась, во-первых, тем, что была ужасна… а во-вторых — косяками встречных зеленых лошадей, причем лошади эти дико нашего автомобиля пугались. Зачем с такой усердной быстротой выкрасили их в зеленый цвет, понять было трудно».
«Зеленые лошади» — абсурд, все явственнее проступавший в жизни столицы. Старый мир даже не рушился, а словно расползался, истлевал. На фронтах шли сражения, а в Петербурге царили безвременье, неразбериха. Бенедикт Лившиц, призванный в армию, стремился на фронт, но: «…наше пребывание в Петербурге затягивалось… Мы несли караулы во дворцах… и хоронили генералов… так как российские Мальбруки со дня объявления войны стали помирать пачками… В столице все казармы были переполнены. Нам отвели здание университета. Не прошло и суток, как уборные засорились. Ржавая жижа, расползаясь по коридорам, затопила все помещение… Университет не в переносном, а в буквальном смысле сделался очагом заразы. Почему-то солдатам особенно нравилась парадная лестница: они сплошь усеяли ее своим калом. Один шутник, испражнявшийся каждый день на другой ступеньке, хвастливо заявил мне: „Завтра кончаю университет!“».
Но хуже казарменного смрада, дороговизны, «хвостов» было очевидное разложение власти. «С фронта шли мрачные вести. Как ястреб, кружился над Россией темный дух Распутина, вампира, пролезшего в ампир, — дух дикого фанатизма, хлыстовства и похоти» (Э. Ф. Голлербах. «Город муз»).
Распутин был ненавистен всем, кроме слепо верящей ему царской семьи. Главнокомандующий великий князь Николай Николаевич на вопрос Распутина, можно ли ему приехать в ставку, отвечал: «Приезжай, повешу». Но в августе 1915 года главнокомандующим стал сам император. Влияние Распутина губительно: по его настоянию смещают и назначают министров, дельцы из приближенных «старца» наживают маллионы. Говорят, среди них есть немецкие шпионы; императрица сообщает Гришке секретные сведения, о которых тут же узнают в Берлине. Это нестерпимо: мы сражаемся и гибнем, страна напрягает все силы, а причина поражений в предательстве высшей власти!
«Глупость или измена?» — главная тема в разговорах о правительстве, и разговоры эти везде: в цехах, казармах, офицерских клубах, в мещанских домах и великосветских салонах. И опять, как во время Русско-японской войны, радикальная интеллигенция желает военного поражения России.
А. Блок писал в дневнике: «В 1915–1916 гг. Рейснеры издавали в СПбурге журнальчик „Рудин“, так называемый „пораженческий“ в полном смысле, до тошноты плюющийся злобой и грязный, но острый… Журнальчик очень показателен для своего времени: разложившийся сам, он кричит так громко, как может, всем остальным о том, что и они разложились». Рейснеры — известное в Петербурге семейство: М. А. Рейснер — юрист, профессор университета; его жена — писательница; дочь Лариса тоже упражняется в стихах и прозе (впоследствии более известна как комиссар, политработник Красной армии). В своих пораженческих настроениях Рейснеры отнюдь не одиноки, они выражают общественное мнение.
«Зима 15–16-го года впятеро тяжелее и дороже прошлой… в воздухе чувствовалась особенная тяжесть, какая-то „чреватость“», — вспоминала З. Н. Гиппиус. В очередях у хлебных лавок ругают царя, войну, спекулянтов. «Не продают спичек, отсутствие еды в городе», — записывал 5 мая 1916 года Блок. Население Петрограда увеличивалось: прибывали беженцы, заводы набирали иногородних рабочих. В 1916 году вновь начались забастовки. На улицах нехорошо: хмурые лица, ссоры в очередях. В Петрограде и пригородах расцветало хулиганство.
«9–10 апреля 1916 (Пасхальная ночь). Как подумаешь обо всем, что происходит и со всеми и со мной, можно сойти с ума. Около Исаакиевского собора мы были с Любовью Александровной (Дельмас. — Е. И.). Народу сравнительно с прежними годами — вдвое меньше. Иллюминации почти нет. „Торжественности“ уже никакой… На памятнике Фальконета — толпа мальчишек, хулиганов, держится за хвост, сидит на змее, курят под животом коня. Полное разложение. Петербургу — finis» (А. Блок. «Записные книжки»).
Удушливую атмосферу осени 1916 года запомнили многие: «В последний раз благоухали чайные розы на террасе Екатерининского парка, и в запахе их таилось тление. Слабый запах тления примешивался к терпкому аромату вянущей листвы, летучей жертвенностью дышал воздух. Тишина стояла небывалая», — писал Э. Ф. Голлербах.
Предгрозовая неподвижность года завершилась «совершенно петербургским сюжетом»: убийством Распутина. Место действия — Юсуповский дворец. Участники покушения: Ф. Ф. Юсупов, великий князь Дмитрий Павлович, В. М. Пуришкевич, А. С. Сухотин, С. С. Лизаверт. Время: ночь с 16 на 17 декабря 1916 года. Убийство Распутина приводит на память рассказы об умерщвлении колдунов. «Старец» приехал по приглашению Юсупова. К приему все было готово: в вино и пирожные подмешан цианистый калий, заговорщики ждали сигнала в одной из комнат. Распутин выпил вино, съел несколько пирожных. Увидев, что яд не подействовал, Юсупов дважды выстрелил в него. Оставив убитого, участники покушения поднялись на второй этаж. «Вдруг, — вспоминал Юсупов, — меня охватила непонятная тревога… то, что я увидел внизу, могло бы показаться сном… Григорий Распутин, которого я полчаса назад созерцал при последнем издыхании, переваливаясь с боку на бок, быстро бежал по рыхлому снегу во дворе дворца». Его догнали (Пуришкевич выстрелил ему в голову и в спину), внесли обратно; он еще пытался встать; ударили в висок… Труп отвезли к Елагину мосту и спустили под лед.
Обстоятельства убийства произвели на заговорщиков, совсем не робких людей, потрясающее впечатление. Император хотел судить их, но его власти не хватило уже и на это. Семнадцать человек из царствующего дома Романовых направили ему письменный протест против преследования убийц. Распустина похоронили в Царском Селе. «Дворцовое убийство Распутина мало нас поразило. Чувствовалось, что это ничему не поможет, ничего не выяснит и не повернет», — вспоминала З. Н. Гиппиус. Да, оно уже ничего не могло изменить — ни в судьбе династии, ни в судьбе страны. Спустя два месяца, в дни Февральской революции, труп Распутина вынули из склепа, сожгли, а прах развеяли по ветру.
Страшное, мучительное умерщвление сибирского «вампира» (Юсупов вспоминал о невероятном количестве крови) на фоне дворцовых интерьеров — все это фантастично, театрально; можно сказать, даже вторично по отношению к литературе, господа. Раскольников и старуха процентщица (тоже кровищи было!); Германн и старуха графиня (особенно опера: там во дворце домашний театр, как в Юсуповском) — теперь этот старец!
Сожгли и прах развеяли — это тоже уже было: так другого Григория кончали, Отрепьева. Растерзали, сожгли, развеяли. Но то когда было — в Смутное время! Это, знаете ли, старина невозвратная, забытая, такое не повторяется.
«С лязгом, скрипом, визгом опускается над Русскою Историею железный занавес.
